Нас у отца с матерью было двое: я и сестра Настенька, с которой мы очень дружили, но характера были разного — она на кавалеров заглядывалась и рано замуж вышла, а я о монастыре мечтала и все старалась черным платочком покрыться. Особенно хотелось мне попасть в Иоанновский монастырь. Он был под покровительством отца Иоанна Кронштадтского, и сам батюшка часто бывал там, а я его с детских лет почитала и любила.
Он у нас и дома бывал, хотя люди мы были самые что ни на есть простые — отец курьером при банке служил.
Так вот, мечта моя сбылась: приняли меня в Иоанновский монастырь. Находился он в Петербурге на самом краю города, на берегу небольшой речки Карповки, и был очень красивый и благоустроенный: его строили купцы в знак своей любви к отцу Иоанну и денег на него не пожалели.
А когда отводили монастырскую землю, то игумения попросила дорогого батюшку, чтобы разом дали земли и под сестринское кладбище, но батюшка грустно так головой покачал и сказал:
— Не потребуется оно вам.
Игумения очень удивилась, но спрашивать не посмела. А ведь так оно и вышло — не успела ни одна сестра в монастыре умереть, как все по белу свету разбрелись… Монастырь у нас был городской, богатый, и послушания у нас были, конечно, не такие, как в сельских монастырях.
Пришла я в монастырь здоровая, веселая, молоденькая. Проверили мои способности, чтобы знать, на какое послушание ставить. Я рисовала неплохо и петь могла. Определили меня в рисовальный класс и на клирос петь первым голосом поставили. И такая на меня тягость от этого пения нашла, что и сказать не могу, а петь приходилось много.
Вот как-то приехал к нам дорогой батюшка. Окружили мы его по обычаю, а он так ласково с нами беседует.
Увидел меня, спрашивает:
— Как, Варюша, живешь, не скучаешь? А я не утерпела да и говорю:
— Хорошо, не скучаю, а вот на клиросе до самой смерти петь не люблю…
Отец Иоанн пристально так на меня посмотрел и сказал:
— В монастыре надо трудиться и без ропота нести послушание. А пение ты полюбишь, еще октавой петь будешь.
— Вы что? — говорю. — Какая октава? У меня же первый голос.
А он только усмехнулся, и все. Идет время, пою я на клиросе, мучаюсь, но пою. Осенью ушел от нас старый регент, а на его место нового назначили. Был он знаменит на весь Петербург, а к нам пришел по любви к дорогому батюшке.
Послушал он нас, всех клирошанок, по отдельности каждую и говорит мне:
— Почему вас заставили первым голосом петь… У вас ведь бас. И с этими словами задал он мне тон, и я запела, да так легко и свободно, что от радости рассмеялась и начала я в басах петь, потом у меня октава открылась. Регент очень мой голос ценил, и петь я стала с большой охотой, только дорогого батюшку вспоминала, как он мою октаву провидел.
А то был со мной еще такой случай. Появилась у меня на шее опухоль. Сначала небольшая, а потом стала увеличиваться, уже и голову опускать трудно стало, и чувствовать я себя плохо стала.
Показала опухоль матушке игумении, она забеспокоилась и сказала, что повезет меня к доктору.
Не прошло и двух дней, как приезжает к нам в монастырь отец Иоанн. Мы его торжественно встретили и сразу пошли молебен петь — так уж было заведено, что батюшка по приезде первым делом молебен служил.
Иду я с клирошанками в церковь, а игумения меня останавливает, подводит к отцу Иоанну и говорит:
— Дорогой батюшка, помолитесь о Варваре, она ведь у нас заболела, — и с этими словами подняла мой апостольник и показывает на опухоль. Батюшка внимательно посмотрел, потом рукой по ней провел и говорит:
— Ничего, Бог даст, пройдет. Иди, Варюшка, пой!
После молебна батюшка долго с нами беседовал, затем меня позвали в трапезной помогать, и к себе в келью я вернулась позже обычного. Стою, раздеваюсь, апостольник сняла и по привычке опухоль свою разгладить хочу, тронула ее рукой — а ее нет! Я к зеркалу — гладкая шея. Глазам своим не верю — ведь с кулак была.
Едва утра дождалась — и скорее к игумении. Посмотрела она на мою шею, перекрестилась и только сказала:
— Благодари дорогого батюшку!
